Будни Свислоччины 1930-х. Воспоминания свидетеля «польского часа»

Бесценными свидетельствами о жизни «за польскiм часам» — так в Беларуси называют период с 1921 по 1939 годы — остаются воспоминания как ушедших, так и еще живых уроженцев «крэсов». Автор этих строк десять назад интервьюировал ряд граждан Беларуси, Украины, России, Литвы — этнических белорусов, выросших на территории «крэсов». В памяти четко зафиксировался общий тон воспоминаний собеседников: жизнь среднестатистического ребенка глубинки Западной Беларуси была трудной. Рассказы бывшего жителя Свислочи (Гродненская область), переехавшего в российские Великие Луки и заглянувшего с сыном на «Славянский базар» в Витебск, запомнились детализацией фактов…

Страсти по древесине

Как рассказал мне Иван Микша, Свислочский край первой половины XX века был истинным лесным океаном. И сейчас к нему вплотную подходит северная окраина Беловежской Пущи, а в те времена чащоба обступала деревни и хутора со всех сторон. Стук топоров, визг пил сопровождал все детство Ивана Сергеевича, пришедшееся на 1930‑е, — лесозаготовка считалась главным промыслом края. Древесины кругом — завались, а она как локоть: близка, да не укусишь. А нужно сарай подновить, забор поправить, сделать новый курятник…

При царе, отцы-деды рассказывали, если нужны были дрова, шли в лес и возвращались с нужным количеством. Только для заготовки леса под новый дом нужно было обращаться в лесничество. При поляках же все лесные угодья (бывшие сервитутные владения, ранее использовавшиеся помещиками и крестьянами совместно) стали либо панскими, либо подведомственными осадникам.

Хочешь не хочешь — идешь в гмину к пану войту платить злотый (цена четырех-пяти рабочих дней на панском участке) за разрешение на вырубку. Хорошо, если удастся договориться о заготовке определенного объема леса, хуже, если бумага действительна лишь в течение какого-то конкретного срока. В таком случае приходилось нести дополнительные траты — срочно искать транспорт, помощников, отвлекать от страды лошадь… В те времена говорили: «ладзiць дрэва талакой». Значит — помогать соседу заготавливать лес для стройки всей улицей. Разрешения действовали в течение светового дня или дней, так как власть боялась не уследить ночью за числом срубленных елей и осин…

Каждая щепка или ветка, оставшаяся после валки и обработки древесины, шла в дело: Ивану Сергеевичу с другими ребятишками часто вменялось в обязанности подобрать их дочиста! Зачем? Они шли на растопку очага, а также на лучины. Последние помогали экономить керосин в лампе (электричество было редким гостем в крестьянской хате), а также служили источником света, нужного в ночное время и незаметного для любопытных извне. К чему такие предосторожности, спросит читатель. В ряде регионов Западной Беларуси в 1920‑е и в начале 1930‑х годов действовали ограничения для сельского населения, направленные на борьбу с просоветским подпольем. А также со стихийными возмущениями вроде протестов нарочанских рыбаков 1932 года, лишенных права бесплатного пользования бывшими сервитутными водными угодьями.

«Зачем керосинку в хате ночью жжешь? Тайная сходка?». И скачет доносчик из числа подпанков в полицейский участок-«пастарунак» или в гмину к войту… Поэтому ночью – только свеча или лучина, дающие мерцающий, неяркий свет… Также в ряде белорусских местностей из тех же соображений нельзя было собираться ночью больше чем по трое без особого разрешения. За этим внимательно следили пропольски настроенные богатые односельчане и их батраки, осадники, их должники, отрабатывающие свое «тягло» доносами.

Доброупорядочение через «дрессировку»

Дичь (извечное блюдо на столе жителя Беловежья), ягоды, грибы, лещина, вспоминал Иван Сергеевич, стали появляться на столе все реже… Для охоты, сбора лесных даров необходимо было покупать билет. Без него лесничему в перелеске, на болоте на глаза не попадайся! Бывало, пан лесничий подойдет к мальцам, пальцами губы разведет и нёбо, язык изучает. Зачем? Ребятне нет-нет да и захочется сорвать земляники, черники — и та предательски оставляет бледно-красные, темно-синие следы во рту… Заметил — и родителям либо родственникам штраф за заготовку ягоды без оплаченного ярлыка! Или половину собранного лесничему отдай (тот специально с емкостью под мзду ходил): если сделаешь это униженно, с поклонами – на этот раз простит. Сбор валежника, яиц лесных птиц (в голодное время ели и их, особенно вороньи и чаек — их всегда много), бересты также регламентировался и подлежал оплате. Вот тебе и жизнь на лоне природы!

«Пройдите по городкам и деревням запада Беларуси – будто вылизано все!», — говорил Иван Микша. Ровные заборы, насаждения тут и там, выбеленные столбы, строения как под линеечку… С одной стороны — хорошо, но мало кто помнит, с какой жестокостью насаждалась эта аккуратность!

Любой полицейский или чиновник из управления гмины, проходя мимо, мог постучать хлыстиком по кривому забору и уйти со словами: «Штраф 50 злотых! Чтобы через три дня все было в пожонтку!». Опять же — нужна древесина… И тебе предстоит полная страха бессонная ночь, проведенная за незаконной вырубкой, или опять же — готовь деньги… В дни сельскохозяйственных работ каждый день дорог, с долгами (и процентами) бы рассчитаться, арендную плату вовремя внести — а тут такое… Красивые дороги в деревне делали своими силами с привлечением рабочих для укладки камня или деревянных плашек: квалифицированным мастерам платили, а всем остальным даже «спасибо» не говорили. Хочешь не хочешь, а две-три недели на дорожную (она же мостовая) повинность потрать. Тяжким бременем на крестьян ложилось прокладывание просеки под укладку железнодорожного полотна: на это уходило куда как больше времени, чем на обычные дороги. Подобная «дрессировка» местного населения вошла в привычку и породила поговорку: «Живем мы бедно, но паркан (забор) сияет и брукаванка (мощеная дорога) уходит в небеса!».

«От работы на пана не уйдешь. Пусть приучаются!»

Дети сызмальства помогали родителям. Жать рожь, вязать снопы выходили уже в шесть-семь лет, подбирать оброненные колоски учили даже несмышленышей — и малыши под присмотром, и дело спорится. От работы на арендованных у пана делянках-«дзелiках», многолетнего батрачества на зажиточного односельчанина все равно не уйдешь. Пусть приучаются!

Каждые три-четыре года из-за чрезмерной жары или частых дождей случался недород (неурожай). К тому же малоземелье, налоги, дороговизна государственных услуг (вызов землемера, обращение к судье) часто заставляли встретить весну с пустыми закромами. В ход шла и мерзлая картошка, и… лебеда с окраин деревни. В тесто добавляли все что можно, доводя примеси в хлебе до 50 %! «Бывало, по весне беднякам-соседям ни подпоясаться, ни лошадь запрячь нечем было: и ремни, и сбруя зимой шли в кипящий чан. Разваренная до состояния пюре кожа съедалась, люди мучились животами, однако ощущения сытости достигали», – вспоминал собеседник. К врачам не обращались до последнего — полежать в городской больнице было неподъемно дорого, о бесплатной медицине, как в БССР, и не мечтали.

В костеле, суде, здании гмины и т.д. требовали бумаги и устные обращения только на польском. «В дом Божий и то хочешь – не хочешь, а войди обутым: у детей, бедняков постарше летняя обувь была только на этот случай – просто так ходить в ней было затратно, поэтому лето проводили босоногими… Придет красивый парень, этакий «шляхцюк» из зажиточных, на танцы-посиделки в сапожках, а красавица, с которой потанцевать метит – босая, с черными пятками! Хочешь — не хочешь, а тоже разуешься, ибо отдавишь ей в момент «скокаў» под звуки «лявонихi» пальцы ног…»

Особенно тепло Иван Сергеевич вспоминал о школе. Детям было интересно учиться, однако в программу были включены лишь польские литературные произведения, все трактовалось исключительно под углом полонизации. Ответы на вопросы учителя в школе, разговоры между собой разрешалось вести исключительно на польском, однако в минуты перемен коридор школы наполнялся белорусской речью. Педагоги насаждали среди 30 — 40 учеников сельской школы железную дисциплину. В ход частенько шла указка или «дубец» — розга, заботливо припасенная наставником до начала занятия. Практиковалось и нанесение побоев одним ученикам другими для навязывания иерархии подчинения. Однако на переменах сын мелкого чиновника гмины, отпрыск полицейского и крестьянские дети играли вместе, не делясь на «высших» и «низших». Родители крестьянских детей, вспоминал собеседник, учение поощряли. Даже те, кто сам не умел ни читать, ни писать. Таковых и малограмотных в 1920–1930‑е годы в Западной Беларуси было более 40 %. Часть считавшихся грамотными могли лишь подписаться под документом и прочесть в городе по складам вывески на домах типа: «Шинок», «Аптека», «Скобяная лавка», «Рынок», «Вход» и тому подобное.

Подписывайтесь на наш Telegram-канал Минская правда|MLYN.by, чтобы не пропустить самые актуальные новости!